Наталия Почечуева: Утро резидента

Включаю саундтрек. Он здесь очень важен. Без него картинка не оживет. Петух надрывается: ку-ка-ре-ку-у-у! Соседский трактор занудствует: р-р-р-р-р-р-др-др-др… Канарейки в ажурных клетках выделывают коленца: фьюти-фьюти-фьюти… Ветер безуспешно пытается сорвать крышу с террасы: бу-бу-бу-бу-у-ух! Под этот деревенский аккомпанемент серые минималистские здания Гридчинхолла – арт-резиденции Сергея Гридчина в Подмосковье – приобретают совсем иное, более теплое и человечное звучание.

Сам хозяин, правда, предпочитает слово «лаборатория», потому что площадка эта – один сплошной эксперимент. Такие резиденции, или арт-фондейшены, где приглашенные художники могут спокойно жить и работать, где проводятся выставки и поддерживается всяческая творческая активность, есть во всем мире, но для России эта форма пока в новинку. Впрочем, и сама связка «жизнь + работа = единое пространство» у нас тоже явление нечастое. «Я как трактирщик или купец. Внизу – лавка, наверху – жена с сопливыми детишками. Очень удобно». Держу пари, что в данную минуту Гридчину более чем удобно. Он уютно устроился на завалинке перед домом, жмурится, как кот на утреннем солнце, и наслаждается покоем. Не так уж часто поместье пустует. Обычно здесь царит трам-тарарам, петухов и канареек заглушают художники, искусствоведы, коллекционеры и просто любопытствующие граждане, которые съезжаются сюда на открытие какой-нибудь очередной выставки. Гости снуют туда-сюда, кто-то цокает по деревянному настилу красными десятисантиметровыми лабутенами, кто-то шаркает резиновыми сапогами. На веранде в саду зажигают огни, льется вино и дымится неизменный казан с пловом. Вообще-то, сказав про наслаждение покоем, я немного покривила душой. Собственно, ради этой «движухи» Гридчин все и затеял. За свою жизнь он много что испробовал: был геологом, ювелиром, учился в Строгановке, занимался фермерством, строительством, ритейлом, бизнесом в самых его разных проявлениях, потом поскучал немного в золотой клетке в Жуковке и решил основать арт-резиденцию. «У всех ведь разный сценарий жизни. Я понял, что не могу больше существовать в закрытом поселке, в закрытом семейном доме. За забором я тоскую. Мне нужен контакт с обществом, люди дают мне подпитку. Можно, конечно, получать все это снаружи, но гораздо интереснее перемешать частную и общественную сферы. Хотя сам переход от непубличности к публичности тоже стал для меня экспериментом. Это совпало с выставкой Дмитрия Гутова. Я тогда очень нервничал: одно дело, когда живешь как обыватель, в тенечке, и другое – когда впускаешь в свой мирок кого-то еще, идешь в непознанное. Если все суммировать, то можно сказать, что Гридчинхолл – это лаборатория по изучению художественной ситуации в нашей стране методом окунания с головой. Метод жесткий, но продуктивный. И за три года у меня появилось четкое понимание происходящего».

Раздался страшный крик, потом жалобные стоны то ли морских котиков, то ли ослов – неужели у Гридчина тут еще и стадо?! Он спокойно закурил: «Это курятник. Петухи дерутся, а куры сочувствуют, не могут молчать. Каждый хочет занять место на иерархической лестнице повыше. Все как у нас. Так вот. Давным-давно, в момент зарождения арт-рынка я был к нему причастен, связан с «Якут-галереей». И теперь, спустя двадцать лет, вернулся в эту сферу. И что я вижу?! Те же лица, те же механизмы, морщин прибавилось, а система не наладилась. Рынка нет, бизнеса нет. Я был удивлен до глубины души. Ведь это такой же рынок, как любой другой, как недвижимость, ценные бумаги. Его тоже нужно строить, но это невозможно сделать индивидуальными усилиями, вокруг одного себя, нужна консолидация. Конечно, грустно, что у нас все застряло на нулевой отметке, но, с другой стороны, если сегодня ноль, то какие впереди открываются головокружительные перспективы! Сколько лет уйдет на вскапывание этой целины, никто не знает, но, если сегодня не начать копать, завтра точно ничего не вырастет. Плюс искусство – сфера политизированная, если в стране неспокойно, то даже те люди, которые могли бы и хотели что-то купить, говорят: «Слушай, потом, завтра куплю, деньги есть, настроения нет». Мы вчера с Вовой Дубосарским весь вечер об этом говорили. Он в философско-пессимистическом настроении пребывает, но в целом мы решили, раз уж не пакуем чемоданы, то жить по-бюргерски в тенечке не получится. Необходима самореализация через общественную деятельность».

Разумеется, выйдя на эти обороты, наш с Гридчиным разговор сам собой скатился к недавнему закрытию галерей Гельмана, Салаховой и Селиной. «У каждого там свои резоны, – говорит Сергей, – но все логично. Гельман, например, просто перерос этот уровень, он уже не может мыслить категориями галереи, музея. У него уже масштаб другой. Я однажды приехал к нему в Пермь, а он сидит мрачный – той ночью кто-то из приятелей ему сказал: «Пойдем, я тебе настоящую Пермь покажу!» Не знаю уж, в каких клубах он побывал, но наконец понял, что, во-первых, это очевидно бедные люди, а во-вторых, что ценности у них полубандитские, полупацанские. И как бы он там ни изгалялся со своим современным искусством, для этих ребят тоже что-то нужно делать, что-то говорящее с ними на одном языке».

Беседуя таким образом, мы постепенно обходим участок. Два исполинских красных человека на самокатах преграждают нам путь. Это уличная скульптура Андрея Люблинского. Еще один красный человек сидит на крыше главного дома. Глядя на него, Гридчин вдруг говорит: «Я думаю, нужно двигаться в сторону public art и street art. Современное искусство – конечно, важная штука. Но его не стоит агрессивно навязывать людям. Есть академическая наука, а есть передача «Очевидное – невероятное», и Капица всегда отлично демонстрировал, что эти знания нужно популяризовать. То же самое с искусством. Вон Москва у нас пустая совсем, на улицах современного искусства нет. А в Нью-Йорке его море. Не в музеях, не в галереях, а на улицах. Искусство общественных пространств. Скульптура, брандмауэры, малая архитектурная форма. Понятно, в каком обществе мы живем, понятно, что эти произведения не должны никого оскорблять, но вызывать кого-то на дискуссию они вполне могут. Я прекрасно понимаю, что разрыв между людьми, которые занимаются искусством, социумом, который живет своей жизнью, и властью, живущей еще своей другой жизнью, невероятно велик. В нормальном обществе они, конечно, тоже не сливаются в экстазе, потому что не бывает идеальных систем, но как-то они все же там коммуницируют, налаживают «общий быт», находят точки соприкосновения, потому что на самом деле нужны друг другу. Коммуникацию нужно отстраивать, иначе каждый будет сам по себе. Вот я и намерен стать этим менеджером, связывающим три веревочки. К сожалению, это близко к политике, но общественная сфера вообще близка к политике».

Мы продолжаем обход участка – главную творческую лабораторию Гридчина, спланированную по простой и ясной схеме. Три дома общей площадью тысяча квадратных метров построены таким образом, чтобы максимально закрывать собой вид на соседей. В центре сад. Главный дом (пятьсот метров) выдвинут к дороге. Весь его первый этаж отдан под выставочное пространство. На втором живут и работают художники. Два других здания (примерно еще пятьсот метров) образуют угол в глубине участка и принадлежат самому Гридчину, который не любит ничего устоявшегося. Поэтому и дома, и сады, и даже сама земля на его территории – понятия относительные. Единственная константа – две «антикварные» яблони-антоновки, оставшиеся в наследство от прежних хозяев. Все остальное перелопачено сто тысяч раз. Дома вырастают здесь по случайному стечению обстоятельств, ландшафт меняется по мановению волшебной палочки. «Прошлой осенью тут все было по-другому, и следующей будет по-другому. На том стоим. Дом для меня – баловство, сладкий пряник, конструктор, который можно в любой момент разобрать и собрать. Не понимаю, как это: строил, строил дом, потом достроил и начал в нем жить, это скучно. Мастерская художника под открытым небом, инсталляция куда интереснее. Не всем такое нужно, но мне нужно. Недоделанность, недосказанность, сегодня так, завтра сяк. Это мой рецепт».

Как же приятно найти родственную душу. Меня тоже часто мучают дурацким вопросом: «Ты все строишь, а жить когда будешь? Сколько можно по пути на работу перешагивать через мешки с цементом?!» Ну как объяснишь, что это и есть моя жизнь? Гридчину ничего объяснять не надо. То, от чего другие седеют раньше срока, для него слаще меда. «Детально проработанный проект мне не нужен. Я сам присутствую на стройке. Во-первых, мне интересно, во-вторых, для меня это способ самореализации. Корректировка вносится по ходу дела. Иногда доходит до смешного. Дома, в котором я сейчас живу, в планах вообще не было. Мы просто разобрали избу-пятистенок (1922 года), вместе с которой я купил участок, и сложили у забора в кучу. Начали думать, куда деть. Вывезти? Глупо. Попилить на дрова? Куда мне столько дров? Поэтому снова собрали дом в глубине участка, просто так, чтобы не валялся под ногами. Только образ у него теперь другой – это типичный норвежский рыбачий дом с минимумом архитектурных рюшечек. Количество окон в нем постоянно меняется: то три, то пять, то сплошная лента. Главный дом тоже легко собрать, разобрать, хоть он и выглядит монументально. Второй жилой дом я хотел по той же технологии строить, что и главный: каркас, облицованный цементно-стружечными плитами, уже собирался за деревом ехать, но в этот момент у меня была только бригада таджиков. Они сказали: «Хозяин, бетон, кирпич, земля можем, дерево – нет». Пришлось оперативно менять технологию: дом мы сложили из пеноблоков и обшили деревом. Потом объединили три постройки цветом. Я пытался пробовать какие-то другие цвета на одном из фасадов, но потом понял, что быстро устану от всего, кроме серого. То же самое с интерьерами. Нейтральный серый, особенно живой, неотшлифованный ротбанд – это идеальный фон для любого произведения искусства, а я не представляю, как можно жить без искусства. Интерьер складывается из объектов, предметов, поэтому чем меньше на себя берут стены, тем лучше».

Гридчин посмотрел в окно: «О, скворец полетел! С кормом. Подружке понес, значит, она на яйцах сидит. У меня тут окна вместо телевизора. Я ведь еще потому так включаюсь в процесс, что всякий мой опыт по привлечению специалистов почему-то оборачивался не в пользу специалистов. Есть, конечно, у нас настоящие мастера. Из архитекторов я очень уважаю Эдуарда Забугу, он вникает в суть вопроса, все досконально прорабатывает. Но с ландшафтом у нас ужас что творится: рисуют всякую красоту, не думая о смысле. Я говорю: «Стоп. Это здесь расти не будет и это тоже». Я же матерый ботаник и юннат. Практически вырос в Дарвиновском музее. Увлекаюсь энтомологией и ботаникой. Неплохо в этом разбираюсь. Классно, когда идешь по лесу и каждую травинку знаешь по имени и фамилии. А девочке, которая рисует, хочется только эффектную презентацию сделать и бюджет освоить, а как это потом будет жить, ее не волнует. И ведь обидно, я готов им заплатить, а они услуги за эти деньги предоставить не готовы».

В результате Сергею пришлось самому заниматься ландшафтом. Тем более что большинство решений было продиктовано уместностью и здравым смыслом. При сравнительно небольшой ширине (двадцать восемь метров) перепад высот на участке составил два метра, поэтому террасирование было неизбежно. Подпорные стенки в основном сделали из бывших стропил и полов все той же многострадальной избы двадцать второго года. Что удалось сохранить из растений, Гридчин сохранил, остальное посадил. «Здесь, как легко заметить, все монохромное, – говорит он, – зеленое и белое. Цветников нет, не люблю. Много хвойных, потому что у нас зимой не за что глазу уцепиться, а есть еще просто редкие растения: японская лиственница, карликовые чукотские березки. И вот что интересно, мой дом в Жуковке стоит на торфяниках в лесу, а здесь пригорок и песок, так жуковские растения в Гридчинхолле не растут, и наоборот. Микроклимат разный, хотя по прямой расстояние между участками всего километров пять-шесть». Кстати, на этой земле в селе Дмитровское, тогда Гузеево, люди поселились еще в XIV веке, про то и упоминание в летописях есть, а у них тогда выбор все-таки имелся, и не дураки они были, место выбрали правильное. На дороге из Москвы в Саввино-Сторожевский монастырь.

Сергей оглядывает свои владения: «Конечно, ландшафтный дизайнер – очень сложная профессия. Он должен быть и архитектором, и ботаником, и агрономом, и живописцем, и инженером. Особенно в нашей зоне рискованного земледелия. Я это знаю, потому что у меня было фермерское хозяйство. И в конце каждого сезона мы пытались понять, в чем прокололись: в этом году мы посадили овес, а надо было рис, потому что на фиг все затопило. А в прошлом году мы посадили кукурузу, а надо было кактусы, потому что все высохло, и кукуруза у нас получилась мини-формата, а кактусы удались бы на славу.

У меня и сейчас бывают позывы фермерством заняться. Но как Марат Гельман от галереи вполне логично дорос до культурного альянса, так и я сейчас если бы пошел в сельское хозяйство, вернее, в рекреацию, то не на пятачке бы это делал. Пытаться построить коммунизм на отдельно взятых пятнадцати сотках или гектарах невозможно. Нужно мыслить инфраструктурами».

Петухи снова затеяли драку, куры застонали, и я решила напоследок посетить птичий двор за сеткой, натянутой между двумя изящными поленницами. По чистому песку там прогуливались виновники шума – два белоснежных гамбургских красавца в черных крапинах, как у «ста одного далматинца». Они вскидывали гребни и созывали хлопочущих по хозяйству кур с пышными начесами на головах. Самая красивая была похожа на Людмилу Гурченко в «Небесных ласточках». Гридчин заглянул в курятник и ловким движением выудил оттуда крупное яйцо цвета топленого молока. Так я и ехала с ним домой, вспоминая Гауди, который, по преданию, носил с собой яйца в карманах, поскольку считал их самым совершенным художественным произведением из всех когда-либо созданных.С